Мы из сорок первого… Воспоминания - Дмитрий Левинский

Так что понятия «плен» для нас, молодых солдат, не существовало. Слово это никогда и никем не произносилось до тех пор, пока сами не оказались в плену.

Теперь пришлось задуматься: а что я все-таки знал о плене?

Стал вспоминать по прошествии первых недель плена: в детстве читал книжку малоизвестного автора под названием «За колючей проволокой». В этой почти документальной повести автор рассказывал о пребывании русских военнопленных в германском плену в годы Первой мировой войны. В книге приводились данные о том, какие ужасные условия были в лагерях; насколько велика была смертность; как русские военнопленные рвались на родину, узнав о революции в России; как правительство Ленина боролось за возвращение домой своих пленных солдат. Правда, об офицерах в книге почему-то ничего не сообщалось, хотя известно, что и их немало было в плену. В общем, книга тяжелая и нерадостная. Она произвела на меня, мальчишку, тягостное впечатление.

Затем я вспомнил, что мой родной дядя, брат матери, Николай Васильевич Комендантов, старший лейтенант-артиллерист, тоже был в плену, а в 1937 году его расстреляли в застенках НКВД как бывшего офицера царской армии и германского шпиона.

И еще: в 1929–1930 годах отец снимал на лето комнату в деревне Перечицы в четырнадцати километрах от станции Толмачево. Фамилия престарелого хозяина была Петухов. По его просьбе отец зимой в нашей квартире предоставлял раскладушку его немолодому сыну, учившемуся в Ленинграде на курсах сельских бухгалтеров. Федор Васильевич Петухов мне очень нравился, и мы провели с ним много приятных вечеров. Я внимательно и с большим интересом разглядывал его исключительно аккуратные и содержательные конспекты. Я восхищался тем, как он старательно учился, а ему было за сорок. Очень серьезный, выдержанный и порядочный человек с чувством собственного достоинства, одним словом — настоящий крестьянский сын. Как-то я обратил внимание на то, с каким трудом он пишет правой рукой, на которой не хватало двух пальце в. С мальчишеской непосредственностью я спросил его об этом.

— Я их оставил в 1916 году в германском плену, — ответил он.

Еще вспомнилось, как родной брат отца, мой дядя Борис Григорьевич, в августе 1915 года добровольцем ушел на фронт и не вернулся, пропав без вести. Ему тогда едва минуло двадцать лет.

Выходило, что в разное время я соприкасался с понятиями «плен» и «без вести пропавший», но по молодости лет значения тому не придавал.

<…>

…Мы не сразу привыкли к своему полному бесправию. Нас теперь никто не мог защитить: «ни бог, ни царь и ни герой». Это походило на положение африканских негров, вывозившихся некогда в качестве рабов на американские земли. Но так было, и от этого никуда не уйти.

Меня и моих товарищей по плену в первые дни никто не убивал, а также не допрашивал: «Кто твой командир и какой номер части?» Мне не приходилось стоять встрою при отборе «комиссаров, коммунистов и евреев». Я всегда считал, что, по крайней мере, каждый второй советский человек мог смело именовать себя «беспартийным большевиком» и с успехом мог заменить комиссара в бою. Мы, молодые, являлись детьми своей эпохи и другими быть не могли.

Относительно несостоявшихся избиений и допросов следует пояснить. Советские солдаты и офицеры, в июле-августе 1941 года на Южном фронте попадавшие в плен в огромном количестве, были из уже разгромленных противником полков и дивизий. Никакого интереса к информации разведывательного характера немцы не проявляли и фамилиями командиров частей не интересовались: командиры были вместе с нами, а номера разбитых частей, участвовавших в приграничных сражениях, немцы знали еще до войны. А главным было то, что они тогда слепо верили фюреру в отношении реальности «блицкрига» и считали, что еще до зимы СССР будет побежден.

Из сказанного вовсе не следует, что так было всегда и везде. Никакие обобщения тут не уместны. В то же самое время, но в другом месте или где-то рядом — все могло быть иначе. Также через день-два в этом самом месте опять все могло быть по-другому. О других фронтах и говорить не приходится. Помимо всего прочего, многое зависело и от индивидуальности каждого отдельного солдата противника, соприкасавшегося с нами — от его настроения и общего настроя в данный момент. Считаю, что значение этого фактора довольно велико. Просто нам повезло, что мной и моими товарищами, окружавшими меня, в том месте и в то время немцы не интересовались. К тому же слишком много нас было — каждого не допросишь…

Советских военнопленных начали вывозить в Германию уже в июле 1941 года. Но затем из-за появившихся опасений процесс был приостановлен. Однако недостаток рабочей силы в Германии в скором времени привел немцев к необходимости пересмотреть это положение, и с 31 октября 1941 года было разрешено использовать советских военнопленных во всех сферах экономики Третьего рейха…

Мы быстро поняли, что у нас впереди. У одних наступили полная апатия и депрессия, у других — неприкрытое отчаяние, а третьи метались в бессильной злобе на все и на вся. Все, что случилось с нами, для большинства солдат и командиров было полным крушением всех жизненных планов, карьеры в лучшем смысле этого слова. Каждый из нас переживал, как бы дома, на родине, не узнали о том, что он находится в немецком плену. Большего позора для себя мы и представить не могли. Многие сменили фамилии: пусть никто и никогда не узнает о том, что мы погибли в плену.

У многих сразу же возникла мысль о побеге. Очень скоро она овладеет умами практически всех военнопленных, несмотря на то что репрессивные меры будут ужесточаться и по отношению к бежавшим, и в отношении оставшихся в лагере. В назидание другим расстреливали каждого пятого, четвертого. Но пленные продолжали убегать, причем необязательно на восток, до которого становилось все дальше, а и на запад, и на юг. Советские военнопленные вливались в группы сопротивления французских отрядов маки, в ряды бельгийского и итальянского сопротивления, в Югославскую народную армию и храбро сражались бок о бок с патриотами. О наших бойцах и командирах и сейчас тепло вспоминают антифашисты многих стран, а также напоминают многочисленные обелиски на могилах бывших советских военнопленных в Европе.

Советские военнопленные оказались самым неудобным и беспокойным контингентом для конвойных и охранных подразделений гитлеровского рейха. Наши бежали из лагерей, из рабочих команд, из товарных вагонов при перевозке. Они отказывались работать, портили оборудование, создавали подпольные антифашистские группы и комитеты.

Генерал-лейтенант Д. М. Карбышев, Герой Советского Союза, погибший в концлагере Маутхаузен, говорил своим друзьям: «Плен — страшная штука, но ведь это тоже война, и пока война идет на родине, мы должны бороться здесь». Об этом же писал в газете «Красная Звезда» за 3 июня 1958 года генерал-майор авиации В. Лавриненков, дважды Герой Советского Союза, во время войны бежавший из плена: «Следует сказать совершенно твердо: мы, начальники, должны воспитывать своих подчиненных в духе требований присяги, разъяснять им, что плен — позор для воина, что надо биться с врагом на поле боя до последнего дыхания, до последней капли крови. Но бой — есть бой. В нем много неожиданностей, много такого, чего не предусмотришь заранее. И может быть, при каких-то обстоятельствах, при каких-то конкретных случаях — последнюю пулю нужно оставить для себя.

Однако такая смерть в какой-то степени пассивная. Ведь есть много возможностей более активно даже в плену бороться с врагом. И такое активное сопротивление — тоже показатель высоких моральных качеств советских воинов».

<…>

2

На третий день к сараю подогнали крытые брезентом автомашины, нас погрузили и в сопровождении усиленной охраны вывезли в полевой сборный лагерь на окраине Кишинева. Путь недолгий — всего 180 километров.

Лагерь — это участок земли, огороженный колючей проволокой. Она теперь долго будет нас сопровождать. Уже стояли и вышки с пулеметами — теперь мы все время будем «на мушке». Охрану несли солдаты вермахта, как и в Березовке, где нас караулили солдаты тыловых подразделений.

В лагере под Кишиневом нас держали недолго — дней 16, но большую часть времени мы с Ваней не запомнили, так как продолжали спать как убитые: наступила реакция обессиленного организма, обостренная колоссальной душевной травмой. Мы спали сутками напролет и почти не просыпались. Но больше всего нас поразила тишина, от которой мы уже успели отвыкнуть. Весь фронтовой период мы пребывали в сплошном грохоте снарядов, под гулом бомбовых ударов, а тут — вернулась тишина, и это было так непривычно.

Но самое удивительное ожидало нас с Ваней впереди. Отоспавшись, мы начали знакомиться с расположением лагеря и искать однополчан. Первым, кого мы обнаружили, был физрук полка старший лейтенант Ильюша Фрунжиев. Мы очень обрадовались встрече. Написал и задумался: какая же это радость, встретиться с любимым командиром и товарищем в фашистском плену? Век бы такому не бывать!